Сусально-ностальгический образ традиционного еврейского мира — с мудрыми седобородыми старцами-раввинами, старенькими ребе, которые учат азбуке, и прочими «скрипачами на крыше» — начал складываться еще в начале прошлого века, когда многие представители первого поколения евреев, вышедших из гетто, почувствовали горькое разочарование: «ассимиляторы», мечтавшие о решении еврейского вопроса, увидели, что антисемитизм только усиливается, «националисты», мечтавшие об обновлении еврейской жизни, с горечью отмечали, что следующее поколение просто не интересуется еврейством, ни «старым», ни «обновленным».
Позже созданию сусального образа идишленда способствовала эмиграция — вернее, старение первых эмигрантов, для которых местечко и его жизнь были связаны со светлыми воспоминаниями о детстве и юности. Однако, если до Второй мировой войны ностальгический дискурс был одним из многих, в послевоенные годы во многих кругах он стал преобладающим. Об уничтоженном нацистами еврейском мире начали говорить, как о покойнике — либо хорошо, либо ничего. «После того, как планета Штетл была стерта с лица земли, тех, кто на ней родился и вырос, а затем сумел уцелеть в кровавой мясорубке Холокоста, железной хваткой взяла за горло ностальгия. Как всякая ностальгия, она приукрашивала, идеализировала прошлое, представляя жизнь Штетла в совершенно идиллическом свете. И, как всякая ностальгия по несуществующему, она была неизлечима», — справедливо заметил израильский писатель Петр Люкимсон.
Есть, безусловно, и другие причины «лакировки» прошлого. Далеко не все группы, формирующие национальную память, читали Оруэлла — некоторые из них в принципе не читают никаких нееврейских авторов. И тем не менее, на практике они часто руководствуются именно оруэлловским лозунгом «Кто владеет прошлым, владеет будущим». Поэтому картинки прошлого используются этими группами сугубо утилитарно: для подтверждения определенных постулатов, укрепления конкретных форм еврейской идентичности и авторитетов и т.д. Все, что не соответствует этим требованиям и может «бросить тень», затушевывается и отбрасывается.
В своей книге «Не только скрипач на крыше» иерусалимский переводчик и преподаватель Евгений Левин не пытается доказать, что «нэ так всо это было, савсэм нэ так» (с). Свою задачу он видел совсем в другом: показать, что лубочно-паточный взгляд на еврейское прошлое является, мягко говоря, излишне упрощенным и односторонним.
Мудрые хасидские цадики, рассказывавшие притчи, любовно собранные Мартином Бубером? Да, конечно — однако откуда эти цадики брали деньги на роскошную жизнь, которую многие из них вели?
Сапожники, портные и балагулы? Разумеется. Но еще и контрабандисты, возившие через границу сначала запрещенные товары, а потом и подрывную литературу, и готовые защищать свой промысел даже с оружием. А также бизнесмены «в котелках», поставлявшие особый товар в Буэнос-Айрес, Стамбул и другие города.
«В жаркой комнате — тесно, скученно / Свечки слабый свет. / Малых деточек ребе учит там / Учит алеф-бет». Очень красивая и душевная песня, прямо за душу берет. Однако чаще всего этот ребе был озлобленным неудачником, лишенным каких-либо педагогических талантов и знавшим ровно два метода преподавания: зубрежку и битье.
Крепкие дружные еврейские семьи? Конечно, были и такие. Тем не менее, счет соломенных вдов шел на тысячи, а раввинским судам то и дело приходилось разбирать дела о, говоря современным языком, «семейном насилии» — или, проще говоря, избиении жен мужьями. И т.д.
Работая с таким материалом, легко впасть в обличительный тон и пафос (как это происходило со многими представителями первого поколения «новых евреев», с мясом и кровью вырывавших себя из традиционного мира: Богровым, Свирским и другими). Однако автору, кажется, удалось этого избежать — возможно, благодаря многочисленным заметкам из довоенной еврейской прессы, вошедшим в книгу. Тогдашние газеты были не только падки на всевозможные скандалы и происшествия, но и описывали их с традиционным мягким еврейским юмором.
Некоторые читатели, впрочем, уже успели обвинить автора в очернительстве и чуть ли не в антисемитизме. Однако на эти обвинения он заранее ответил словами Владимира Жаботинского, которые выбрал в качестве эпиграфа:
Мы народ, как все народы; не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия, требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их и другие народы. Да, есть у нас и провокаторы, и торговцы живым товаром, и уклоняющиеся от воинской повинности, есть, и даже странно, что их так мало при нынешних условиях. Какое нам дело, с какой стати нам стесняться? Краснеют разве наши соседи за то, что христиане в Кишиневе вбивали гвозди в глаза еврейским младенцам? Нисколько: ходят, подняв голову, смотрят всем прямо в лицо, и совершенно правы, ибо так и надо, ибо особа народа царственна, не подлежит ответственности и не обязана оправдываться.
