В 1937 году в Вене на немецком языке вышел роман некого Курбана Саида «Али и Нино» — написанный от первого лица рассказ о любви знатного и богатого бакинского мусульманина Али-хана Ширваншира и грузинской княжны Нино Кипиани. Роман стал бестселлером, был переведен на несколько языков, однако, кто скрывался под псевдонимом Курбан Саид, так и осталось неизвестным.
Действие романа начинается в дореволюционной бакинской гимназии, где учатся тридцать мусульман (один из них — заглавный герой), четыре армянина, два поляка, три сектанта и всего один православный. Учитель, отметив, что Баку находится на стыке Европы и Азии, спрашивает гимназистов, к какой из частей света они хотят принадлежать:
Мы притихли на некоторое время, охваченные глубиной высказываний и грузом ответственности, внезапно свалившимися на наши плечи.
Мухаммед Гейдар, сидевший на задней парте, поднял руку:
— Профессор, мы, пожалуй, останемся в Азии.
Класс разразился смехом. Мухаммед Гейдар отсиживал второй год в третьем классе, и, пока Баку принадлежал к Азии, существовала вероятность, что он останется и на третий год, ибо министерский указ позволял местным жителям азиатской части России оставаться на второй год, сколько им заблагорассудится.
Подобно тому, как в оперной увертюре нередко звучат основные музыкальные темы, так и в этом отрывке прозвучала основная идея романа: Азия — удел «второгодников», сиречь место отсталое и дикое. Будущее же целиком и полностью принадлежит Европе с ее техникой, культурой, и, главное, армией.
Квинтэссенцией Азии в «Али и Нино» стал соседний с Азербайджаном Иран. Государство шахиншаха Курбан Саид изобразил закрытым чадрой царством отсталости, лени, мракобесия и религиозного фанатизма. А приехавший в Баку дядя героя, видный персидский вельможа, произносит монологи, которые прекрасно подошли бы эстрадному комику, решившему повеселить публику, изображая «азиата» — с той разницей, что дядя, по сюжету, никого смешить решительно не собирается!
— Тридцать лет я пользовался благосклонностью шахиншаха. Трижды его величество брал меня с собой в поездки за границу. За эти поездки я, как никто другой, познакомился с миром неверных. Мы посетили дворцы королей и кайзеров и встретились с самыми знаменитыми христианами того времени. В странном мире они живут, а самое странное то, как они обращаются со своими женщинами. Женщины, особенно жены кайзеров и королей, разгуливают голышом по дворцу, и никто не возмущается. Возможно, оттого, что христиане — не настоящие мужчины, а может, и по другой причине, то ведает лишь Аллах. Однако, в противовес этому, неверные возмущаются вполне безобидным вещам. Однажды его величество пригласили на банкет в царском дворце. Царица села рядом с ним. На блюдо его величества положили кусок цыпленка. Следуя этикету, его величество очень элегантно захватил этот лакомый жирный кусок тремя пальцами и положил его на блюдо царицы. Царица так испугалась, что побледнела и принялась покашливать. Позже мы услышали, как многие придворные и князья в царском дворце были шокированы любезностью шаха. Вот как низко ценят европейцы своих женщин! Они демонстрируют их наготу всему миру, не утруждая при этом себя учтивостью. После трапезы французскому послу позволили обнять царицу и кружить ее в зале под звуки ужасной музыки. Сам царь и офицеры его гвардии видели это, однако никто не встал на защиту царской чести. В Берлине мы видели более странные вещи. Нас пригласили в оперу на "Африканку". На сцене стояла и отвратительно пела жирная женщина. Кайзер Вильгельм заметил это и прямо на месте наказал певицу. В последнем акте пришли негры и устроили погребальный костер. Женщине завязали руки и ноги, после чего тело было предано медленному сожжению. Нам очень понравилось. Позже кто-то сказал, что костер носил лишь символический характер. Но мы не поверили этому, потому что женщина орала прямо как еретичка Хюрриет-уль-Айн, которую шах велел сжечь в Тегеране перед нашей поездкой.
В Баку, разумеется, дело обстоит получше. Благодаря столетнему русскому владычеству в городе есть гимназия, которую закончил заглавный герой, опера, где он часто бывает, нефтяные промыслы с самыми современными машинами… Но не намного. Вот, например, заглавный герой решает жениться на своей возлюбленной Нино. И школьный товарищ (sic!) Сеид учит его правде жизни:
Мужчина должен жениться, и лучше всего на женщине, которая ему нравится. Ей не нужно отвечать ему взаимностью. Умный мужчина не станет ухаживать за женщиной. Женщина — всего лишь земля, а мужчина — сеятель. Следует ли полю любить крестьянина? Достаточно и того, что она любима крестьянином. Женись, но не забывай: женщина всего лишь земля.
— Значит, ты полагаешь, что у женщины нет ни души, ни разума?
Он с жалостью посмотрел на меня:
— Что за вопрос, Али-хан? Конечно же нет. Куда там ей?! Ей достаточно быть целомудренной и производить на свет детей.
Правда, Сеид, хоть и учился в русской гимназии, все равно остался правоверным, даже фанатичным мусульманином. Однако и отец Али, совсем не фанатик, рассуждает примерно так же:
Вообще-то, любовь к женщине не поощряется. Мужчина должен любить родину или войну. Поверь мне: мужчина должен заботиться о женщине, но любить должна женщина. Такова воля Аллаха.
Ну ладно, любить или не любить женщину — дело частное. Но вот проходит несколько лет, идет мировая война, в доме главного героя собираются богатые и знатные бакинские мусульмане, чтобы обсудить будущее своего края — и предлагают такую программу:
— Как тебе нравится мысль уничтожить всех русских в нашей стране? И не только русских, но и всех иностранцев, говорящих на других языках, у которых иная вера, кто думает не так, как мы. Ведь все именно к этому стремятся, и лишь я один осмеливаюсь заявить об этом вслух. И что потом? По мне, пусть правит Фатали, хотя я и предпочитаю Энвера. Но прежде нам придется истребить всех чужих.
Слово "истребить" он выговорил с такой нежностью, как будто оно подразумевало "любовь", весь сияя и таинственно улыбаясь. Я не ответил.
При этом, что очень важно, Курбан Саид никогда не клеймит и не обличает. Напротив, поскольку рассказ ведется от лица знатного мусульманина, который, хоть и кончил русскую гимназию, ходит в оперу и даже женился на христианке, все равно плоть от плоти местной культуры, авторскую насмешку порой трудно заметить, может даже возникнуть ощущение, что писатель не высмеивает и осуждает, но наоборот, восхищается. Вот, например, рассказ о том, как в доме главного героя выступают традиционные восточные музыканты:
Десятилетний мальчик отодвинул тяжелые шторы и ввел темнокожих слепых музыкантов из Ирана. Держась за руки, музыканты прошли в угол зала и уселись на ковре. Их редкие инструменты были изготовлены много веков тому назад в Иране. Раздалась заунывная музыка. Один из музыкантов поднес ладонь к уху — классический жест восточных певцов. В зале воцарилась тишина. Раздался полный восторга удар бубна, и певец запел фальцетом:
Твой стан подобен персидскому кинжалу,
Уста твои словно пылающий рубин.
Будь я турецким султаном, стала бы ты суженой моей,
В косы твои вплетал бы я жемчуг,
Целовал бы пятки твои,
В чаше золотой преподнес бы сердце свое.
Певец умолк, но песню подхватил громкий и резкий голос другого. С ненавистью в голосе он пел:
Но каждую ночь
Ты, как мышь, крадешься
Через двор в соседний дом.
Бубен безумствовал. Кяманча рыдала. И уже третий певец страстно запел:
Он шакал, он неверный.
О горе, о несчастье, о позор!
На минуту воцарилась тишина. Затем через три-четыре такта мягко и романтически нежно запел четвертый:
Три дня я точил свой кинжал,
На четвертый заколол врага,
Искромсав его.
Я переброшу тебя, моя любимая, через седло,
Повяжу лицо свое платком войны
И умчусь с тобой в горы.
Рядом со мной стояли директор школы и преподаватель географии.
— Какая ужасная музыка, — мягко произнес директор. — Звучит как рев кавказского осла в ночи. Интересно, есть ли какой-нибудь смысл в словах?
— Нет, наверное, так же, как и в музыке.
Я уже хотел на цыпочках уйти от них, но почувствовал, как зашевелилась тяжелая дамасская портьера за моей спиной. Я осторожно оглянулся. За портьерой стоял старик с белоснежными волосами и странными светлыми глазами. Слушая музыку, он плакал: его превосходительство Зейнал-ага, отец Ильяс-бека. Его мягкие руки с толстыми голубыми венами дрожали. Эти руки не могли даже написать имя хозяина, но управляли семидесятимиллионным состоянием. Я отвернулся. Он был простым крестьянином, этот Зейнал-ага, но понимал в искусстве пения больше преподавателей, выпустивших нас в свет.
Представленный текст — стилизация на грани пародии. Но при этом формально не скажешь, с кем в данном случае автор, с Зейнал-агой или с директором.
В таком духе написан весь роман, за исключением разве что последних глав, когда заглавный герой идет воевать за независимый Азербайджан и погибает; они, наоборот, очень пафосные. (К счастью, их мало, и впечатление от романа они испортить не успевают). В общем, «Азия» предстает перед читателем в довольно неприглядном виде.
Все это, конечно, очень интересно, скажет читатель, но при чем здесь евреи? Сейчас объясню. Ну, во-первых, поскольку в Израиле не прекращаются споры, нужно ли нам быть частью Запада, или же следует искать альтернативу, более соответствующую региональной культуре и ментальности — всегда полезно взглянуть на эту альтернативу повнимательнее. А во-вторых и в главных: как уже было сказано, личность автора «Али и Нино» так и осталась неизвестной. Однако, по наиболее авторитетным мнениям, под этим псевдонимом скрывался… еврейский авантюрист Лев Абрамович Нусенбаум (Нуссимбаум)!
Если это правда (американский журналист Том Рейс, занимавшийся этой темой, утверждает, что нашел неопровержимые документы, связывающие Курбан Саида с Львом Нуссимбаумом), то придется отметить, что он был далеко не единственным тогдашним еврейским публицистом, у кого «Азия» и «Восток» никаких теплых чувств не вызывали. Аналогичных взглядов придерживались, например, такие идеологически далекие друг от друга деятели, как Илья Ильф и Владимир Жаботинский. Причем, в отличие от Курбан Саида, это мнение они выражали от своего имени, прямо и недвусмысленно:
Идем мы в Палестину, во-первых, для своего национального удобства, а во-вторых, как сказал Нордау, чтобы "раздвинуть пределы Европы до Евфрата"; иными словами, чтобы начисто вымести из Палестины, поскольку речь идет о тамошнем еврействе нынешнем и будущем, все следы "восточной души". Что касается до тамошних арабов, то это их дело; но если мы можем им оказать услугу, то лишь одну: помочь и им избавиться от "Востока". Поскольку же нам, в течение переходного периода или после, придется в Палестине жить среди окружения, пропитанного дыханиями "Востока", — будь это окружение арабское или староверо-еврейское, все равно — рекомендуется тот жест, который каждый из нас невольно делает, когда проходит в пальто по узким "восточным" улицам Стамбула или Каира или Иерусалима: запахнуть пальто, чтобы как-нибудь оно не запылилось, и смотреть, куда ставить ногу. Не потому, что мы евреи; и даже не потому, что мы из Европы; а просто потому, что мы цивилизованные люди. (Жаботинский, «Восток»)
Поскольку выше мы упомянули израильские споры — на этой цитате мы, пожалуй, и закончим.
