На концерте в немецком Дюссельдорфе сэр Андраш Шифф, уникальный пианист, один из лучших интерпретаторов Бетховена, не ограничился исполнением фортепианных опусов, но дал волю словам.
«Есть великие композиторы, которые оказались в тени более удачливых коллег. Мы видим, что гениальный Гайдн остался в тени Моцарта. Или, например, Феликс Мендельсон-Бартольди…», — начал Андраш Шифф, комментируя предстоящее исполнение Variations sérieuses («Серьезных вариаций») того самого Мендельсона, ради которого пианист сделал неожиданную словесную паузу во втором отделении своего концерта. Он только что сыграл незаявленную в программе «Хроматическую фантазию и фугу» Баха, намереваясь перейти от нее к следующему номеру, но взял в руки микрофон.
Это был его второй концерт в рамках Klavier-Festival Ruhr — Рурского фортепианного фестиваля, растянувшегося на несколько месяцев. Фестивальная программа распространялась на Бохум, Эссен, Вупперталь, Дортмунд и Дюссельдорф, собственно, почти на всю землю Северная Рейн-Вестфалия, самую густонаселенную в Германии, располагающую во всех мало-мальски заметных городах серьезными музеями и концертными залами. В фестивале участвовали выдающиеся пианисты, от 27-летнего Александра Канторова до маститого Кристиана Циммермана. Пару недель назад с ожидаемым успехом играл Евгений Кисин. Два выступления Шиффа, устроенные под занавес, явно были задуманы как кульминация фестиваля. Так и произошло.
Программа не объявлялась — были лишь намечены ее контуры: Брамс, Шуман и Мендельсон. Объединив лейпцигские периоды их творчества, Шифф играл произведения всех троих на хаммерклавире, произведенном в Лейпциге же знаменитым Юлиусом Блютнером в 1853 году: пианист известен своим пристрастием к аутентичным инструментам. И пристрастием к словесным комментариям, которыми часто сопровождает свои выступления. Привычка, в общем, довольно редкая у больших музыкантов, отличавшая разве что Леонарда Бернстайна и Геннадия Рождественского. Сказано было, и правда, много — комментировал Шифф и три интермеццо Брамса, и шумановские «Танцы давидсбюндлеров». Но рассказ о Мендельсоне тянул на речь.
Это была трогательная попытка восстановить справедливость. Речь шла, разумеется, об усилиях Вагнера дискредитировать Мендельсона. Затея не слишком удалась, но определенных успехов Вагнер, как считает Шифф, достиг — в противном случае Мендельсон занимал бы другое место в истории музыки.
Не забывая, насколько обожествляют Вагнера по сей день в Германии, и как стремятся театры непременно иметь в репертуаре его оперы, Шифф напомнил немецкой публике: «Вагнер был гений как музыкант и чудовище как человек, во многих своих проявлениях. В частности, в 1850 году он опубликовал текст под названием “Еврейство в музыке” — гнусный памфлет, в котором нападал на Мендельсона, пытаясь уничтожить его уже после смерти! Почему? Потому что был антисемитом. А Мендельсон был евреем. Как и я».
Пронесся ли при этих словах вздох по залу, или это показалось? Полагаю, немногие присутствующие знали, что семья Шиффа пережила Холокост.
Пасквиль Вагнера заставляет недоумевать, как подобная графоманская статья могла стать таким влиятельным текстом, сделав своего автора властителем дум. При попытке проанализировать этот путаный текст возникает мысль, что Вагнер даже не был расистом, просто в Мендельсоне он видел композитора, добившегося незаслуженного, несправедливого успеха. Так и в Джакомо Мейербере — еще одном композиторе, не названном по имени в тексте, ибо Мейербер тогда был еще жив — видел конкурента и угрозу.
В конкурентной борьбе все средства хороши. Себя, кстати, Вагнер в первом издании позорного памфлета тоже не назвал. Вместо текста Вагнера лучше ознакомиться с отзывом Чайковского, со всей язвительностью написавшего в «Русских ведомостях»: «Не стыдно ли было высокодаровитому еврею с таким коварным ехидством услаждать человечество своими инструментальными сочинениями вместо того, чтобы с немецкой честностью усыплять его подобно Вагнеру в длинных, трудных, шумных и подчас невыносимо скучных операх!»
А ведь Феликс Мендельсон-Бартольди, внук Мозеса Мендельсона, философа, переводчика библейских текстов и основоположника Хаскалы (движения еврейского просвещения), был выкрестом. Вся семья крестилась, когда он был ребенком. Крестилась в лютеранство, что намекало на формальное отношение к церковным ритуалам, и сделала это с целью открыть детям доступ к образованию и карьере. Но все продолжали считать Мендельсона евреем, и сам он, вопреки желанию семьи, не пользовался фамилией Бартольди, принятой при крещении, и выступал как Мендельсон. Ближайшим его другом был знаменитый пианист Игнац Мошелес, еврей.
«Откуда взялась у Вагнера эта ненависть? — рассуждал Андраш Шифф. — Завидовал ли он? Нет ответа. Хотя если говорить о Мендельсоне, было чему завидовать. Считается, что талантливая музыка рождается из трагедий и лишений, но это был счастливый случай. Он был фантастически одарен, настоящий вундеркинд, происходил из богатой семьи, у него все было в порядке. Он ориентировался в контрапункте как рыба в воде, вырос на музыке Баха,— и вернул ее миру, почти забытую, продирижировав в Берлине, впервые в XIX веке, “Страстями по Матфею”. Ему было тогда 20. Его было за что благодарить». Шифф обвел глазами зал и перешел к актуальности, напомнив, что у Вагнера хватает наследников, и антисемитизм сегодня живуч в мире: «Все мыс изумлением видим, что происходит». Овации были знаком согласия.
Конечно, Шифф неслучайно выбрал полифонические «Серьезные вариации» — они написаны как оммаж Баху, в одной из них Мендельсон цитирует Чакону из Партиты № 2. Для романтического композитора впускать в свое творчество музыку коллег совсем не было распространенным явлением. Но Мендельсон исполнял не только Баха. Он дирижировал «Дон Жуаном» Моцарта, играл в Лондоне фортепианные концерты Бетховена — любил музыку больше, чем себя в ней.
Бетховен считается едва ли не главной специализацией Андраша Шиффа. В финале — концерт к тому моменту продолжался почти три часа — пианист вдруг объявил Sturmsonate, и все счастливо заулыбались, получив нечаянный подарок, каким трудно не считать 17 сонату Бетховена. Сыгранную, однако, необычно медленно, в темпе, меняющем само представление о популярной классике. Соната «Буря»— это то, что всякий меломан знает с любого места и наизусть, а тут ждешь финала с изумлением и предвкушением чуда, которое не помнишь, когда в последний раз испытал.
И таким было ощущение от всего концерта. Тихая медленная речь с мягким австрийским акцентом (родившийся в 1953 году в Будапеште, Андраш Шифф уже в 1979-м эмигрировал в Вену) казалась естественным продолжением Брамса и Шумана, сыгранных насыщенным и наполненным, очень мягким звуком. Сравнить его можно, разве что, со звуком Гилельса. Органную баховскую прелюдию в переложении Бузони, сыгранную Эмилем Гилельсом на бис на его последнем концерте в Большом зале консерватории, я вспомнила, когда Шифф начал вдруг свое выступление с Арии из «Гольдберг-вариаций». И дальше выстроил программу так логично, что связи произведений друг с другом стали очевидны всем.
А его спич об антисемитах напоминал мне рассказы Геннадия Николаевича Рождественского, которыми тот предварял исполнение симфоний Брукнера. Он заставлял вспомнить выступление Марии Вениаминовны Юдиной в Большом зале Ленинградской филармонии, когда в момент тотального шельмования Пастернака она вместо бисов стала вдруг читать стихи из «Доктора Живаго». За что была надолго отлучена от сцены. Это была, конечно, жажда поделиться сокровенным, но и беспримерный акт солидарности.
Здесь был тоже акт солидарности. Или, скорее, приглашение немецкой публики к солидарности с еврейским миром, который так старательно пытался заставить молчать Вагнер. И к которому принадлежит Андраш Шифф.
