Среди многих выходящих текстов о сегодняшней эмиграции книга литературного критика, куратора выставок и драматурга Анны Наринской занимает особое место. Небольшая (всего 122 страницы), очень красивая (макет выполнен замечательным дизайнером Игорем Гуровичем, а иллюстрации Ивана Лунгина в книге, по мысли автора, почти равны по напряженности тексту), она постоянно балансирует на грани личного и общего. Михаил Эдельштейн откровенно рассказал о том, чем для него обернулось чтение этой книги, и почему текст о ней получился не рецензией, а благодарностью.
Я наконец закончил текст, с которым возился несколько дней, и отправил его редактору. Выложил пост в фейсбук. Открыл книгу Анны Наринской «Ничего подобного», про которую обещал написать в другое издание. И сразу понял, что книга — о том же самом, о чем я сам только что писал и в колонке, и в фейсбучном посте. О чем думал несколько последних месяцев. О простоте и сложности, о том, как не утратить цветное зрение в черно-белом мире, как совместить любовь к нюансам и действительность, требующую последней прямоты, о том, кто такие «наши» и есть ли они вообще.
В этом совпадении нет ничего невероятного — многие из нас в последнее время думают, пишут, говорят более или менее об одном и том же. И все-таки, здесь рифмы оказались слишком точными. И когда Анна Наринская описывает свой последний телефонный разговор с отцом, поэтом Анатолием Найманом, в котором он, по ее словам, предсказал, «что наступает время, когда только “или да, или нет”», — я понимаю, что это точь-в-точь мои нынешние споры с отцом:
«Я тогда с ним спорила, злилась, что он не ценит сомнения и сознательно отказывается принимать или хотя бы обсуждать нюансы, что он остается верен выучке прошлых времен, предполагающей неприятие всего советского без изъятия. “Это сейчас неактуально”, — говорила я… Я пыталась (да и до сих пор иногда пытаюсь) разобраться в сортах компромисса, а он — нет».
И опять же: мы с Наринской почти ровесники, наши отцы — тоже. Понятно, что это просто поколенческое совпадение. И все-таки — слишком точно, почти дословно.
Или вот еще: в книге есть эпизод, где автор вспоминает опыт своего юношеского чтения Юрия Трифонова (роман «Старик») и то, как не смогла его оценить — «потому что революционное прошлое там описано как безусловно чистое и славное, а этого уже было достаточно, чтобы мне не понравиться». И это, конечно, моя полученная (как и у Наринской) от родителей диссидентская категоричность, от которой я долго избавлялся, прежде чем научиться sine ira et studio анализировать со студентами советскую литературу и получать удовольствие от чтения горьковских пьес.
Конечно, чем дальше я читал книгу Наринской, тем заметнее становились некоторые, так сказать, интонационные разногласия (например, при обсуждении жестоковыйности старых антисоветчиков с их аллергией на любую левизну), различия интересов и темпераментов (вовлеченность автора в светскую жизнь довоенной Москвы vs моя социофобия). В одной из главок Наринская описывает открытие в Москве за несколько месяцев до начала войны Дома культуры «ГЭС-2». Я понял, что никогда не слышал об этом проекте, полез в Гугл и выяснил, что это совсем недалеко (не по московским меркам, а по любым) от моей тогдашней работы, и я несколько раз в неделю в течение почти что года проезжал мимо, ни разу не обратив внимания на «реновированное» здание ГЭС.
Еще одно несовпадение связано с местом жительства — автор книги последние два года прожила в Германии, я — в Израиле. Еврейство — один из контрапунктов «Ничего подобного». Но это еврейство, так сказать, ретроспективное, от бабушки, от родителей — наймановский опыт советского антисемитизма, его воспоминания о поездке к родне в Латвию летом 1941-го и отъезде в Ленинград последним переполненным поездом 22 июня (а вся латвийская родня, конечно, погибла в Холокосте). Но актуальные «наши», из-за которых чувствуешь стыд, ответственность, вину, — они в России или связаны с Россией.
Разумеется, это в значительной степени касается и меня. Пребывание в Израиле не отменяет моей самоидентификации как части новой, «постфевральской», российской эмиграции. Но Израиль, особенно нынешний, после 7 октября 2023-го, перенастраивает оптику во всем, что связано с представлением о «наших». Он дает тем, кто готов взять, ощущение безусловной правоты и причастности к общей судьбе. И это не особо зависит от общественного статуса или даже от знания языка. Другое дело, что есть в этом отчетливый привкус того, что Осип Мандельштам называл «существованием на культурную ренту», проживания не нами нажитого капитала. И все же…
И все же, я читал «Ничего подобного» с отчетливым ощущением, что это книга про меня и для меня. Не помню, когда в последний раз у меня возникало такое ощущение при чтении современного автора.
Это тем удивительнее, что книга Наринской — очень личная, интимная, написанная не столько про «мы» (хотя это слово используется там часто), сколько про «я». В ней много оглядки назад из нынешней катастрофы — конечно, не для выяснения, кто виноват, но чтобы прояснить то, что не было проговорено прямо 5, 10, 15 лет назад, разглядеть черное и белое в том, что раньше казалось разноцветным. И в поисках основания для такого прямого высказывания автор обращается к друзьям и родным, культивировавшим в себе эту четкость зрения и оценок, в первую очередь к Григорию Дашевскому и Анатолию Найману. Книга прослоена цитатами из их писем, стихов, из разговоров с ними.
Иногда в стремлении обрести эту прямоту автор вступает в полемику с «дорогими тенями» — впрочем, призывая на помощь их же. Так, она подвергает сомнению универсальную правоту знаменитой, благодаря Сергею Довлатову, наймановской формулы: «Советский, антисоветский — какая разница». Причины возникновения и последующей популярности этой остроты исторически понятны, пишет Наринская. Но жизнь сложилась так, что «наша преданность эстетическому и, главное, уверенность в том, что именно оно предельно отделяет нас от властного зла, были подвергнуты испытаниям и, в конце концов, — разбиты». А «возможностью “несоветского” — то бишь “непутинского”, сложного, часто эстетически изощренного языка» уничтожалось то самое «или да, или нет», о котором говорил Анатолий Найман.
«Оглядываясь сегодня, я (как, уверена, и многие) разрываюсь между сожалением, что та жизнь — при всем давлении, цензуре и насилии, но все же моя жизнь — перечеркнута и невозвратна, и одновременно ощущением своей вины за то, что прожила то время в этой комфортной толще дружбы (или тусовки?), защищавшей от многого».
Это честная, умная, трезвая книга. Я благодарен автору за то, что она написана.
