Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,
это я, это я, и вине моей нет искупленья,
будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,
дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья…
Наталья Горбаневская
Заседание перед приговором, который был вынесен 8 июля 2024 года людоедской властью Свете Петрийчук и Жене Беркович, проходило в закрытом режиме. Это значит, что мы не услышали не только выступлений адвокатов, но и последние слова подсудимых. Что окончательно свело к бесчеловечному цирку и без того бесчеловечный процесс в давно потерявшем человеческий облик государстве. Последнее слово подсудимых, по сути своей, публично — чаще всего оно направлено не к судье (или, в нашем случае, «судье»), но к тем, кто способен это слово услышать. В (не столь) давние времена под последним словом подразумевалось в буквальном смысле последнее слово приговоренного к смерти. И даже если за ним «лишь» лагерные сроки, последнее слово, произнесенное публично, остается — как те рукописи, которые, по прихоти писателя, не должны гореть.
В тоталитарном обществе — во всяком случае, в его новой инкарнации, снабженной высокими технологиями и интернетом, — последнее слово, сохраненное и мгновенно размноженное, становится литературным высказыванием, более того — художественным актом. Кажется, массовым это явление стало уже скоро как двадцать лет назад, на процессе по так называемому «болотному делу», первому массовому людоедскому делу новой России. Сейчас, спустя годы, последние слова обвиняемых — в потоке всевозможных фейков, выдуманных оправданий терроризма и прочем бреде — становятся самостоятельными текстами, книгами, спектаклями. Это уже не только актуальные высказывания, это — политические завещания, это приговоры больному обществу.
Спектакль Максима Диденко «Последнее слово» (драматургия Анны Наринской, музыка Владимира Раннева) — минималистичное действо, блистательно разыгранное актрисой и танцовщицей Алисой Хазановой на почти пустой сцене. Он основан на последних словах нескольких женщин, обвиненных нынешним российским режимом, — от художниц и активисток Саши Скочиленко и Юлии Цветковой до участниц Pussy Riot и политика Юлии Галяминой. Монологи разные, как разные и их авторки. Скажем, тяжело больная — каждый день нахождения в заключении для нее смертельно опасен —Скочиленко, обращаясь к суду, говорит о собственном состоянии, которое ухудшается. Цветкова объявляет голодовку: «Почему голодовка? Как показывает практика, у меня, как у обвиняемый в “тяжком” преступлении, почти нет прав. Нет свободы. Нет голоса. Нет возможности отстаивать себя и свои убеждения во внешнем пространстве. Что ж, пусть так. Но недавно я поняла, что не могу больше смирно сидеть, и наблюдать за позором, творящимся в стране, и за тем, как мою жизнь пускают под откос…». А Надежда Толоконникова из Pussy Riot рассказывает притчу: «Что случится с разными по характеру вещами при попадании в кипяток? Хрупкое — яйцо — станет твердым, твердое — морковь — размягчится, кофе же растворится и захватит собой все. Итог притчи таков: будьте как кофе. Я в колонии — это тот самый кофе…».
Но сквозь каждое из этих, таких разных, последних слов сквозит боль. И эта задокументированная, по словам Скочиленко, боль — главное чувство, которое ты испытываешь, вжавшись в кресло зрительного зала.
Темная сцена, едва не библейское омовение ног, белая простыня, превращающаяся в грудного младенца, страшные танцы над пропастью под стробоскопическим светом и сетка, отделяющая артистку от зрителей, — после спектакля Алиса Хазанова рассказывала, что, находясь за ней, не видит зрительного зала. Не видит, но — чувствует. Как чувствовали сидящие во время «болотного процесса» в «аквариуме» ребята уличную поддержку, как, надеюсь, чувствуют Света и Женя нас сейчас. Темная сцена и пронзительные, рвущие душу в клочья слова, произносимые то испуганной, то нежной, то яркой и громкой, то едва слышной, но всегда честной, абсолютно искренней Хазановой. Женский протест сейчас заметнее и смелее мужского, и не только в России — посмотрите, что еще недавно происходило в Иране. Об этом наверняка напишут социологи. Женский протест как признак нашего полного и окончательного поражения. Как приговор. Как последняя попытка остаться человеком, вопреки инстинкту самосохранения и вообще здравому смыслу. И — как признак того, что мы еще живы.
Спектакль начинается и заканчивается монологом Натальи Евгеньевны Горбаневской, которая25 августа 1968 года, вместе с еще семью прекрасными людьми, вышла на Красную площадь, чтобы выразить свой протест против ввода советских войск в Чехословакию. Их самоубийственная демонстрация продлилась несколько минут. Дальше была психиатрия — советская, что в то время (да и сегодня) синонимично карательной, и различные сроки лишения свободы и ссылки. Сейчас эти сроки кажутся едва не вегетарианскими — два года, три года… Здравый смысл на когда-то одной шестой части суши к началу XXI века оказался окончательно побежденным репрессивной машиной с большими традициями. И потому слова Горбаневской, которыми начинается и заканчивается спектакль, звучат метафорой — страшной метафорой того, что ничего не меняется в этом отнюдь не лучшем из миров.
И, прикована вечной незримою цепью к нему,
я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому,
в закопчённом углу, где темно, и пьяно, и убого,
где живет мой народ без вины и без Господа Бога.
