Среди русскоязычных израильских писателей Линор Горалик занимает совершенно особое место. Во-первых, она трехъязычна — Горалик пишет на русском, иврите и английском, выбирая язык текста не под публикацию или издательство, а исходя из сугубо художественных причин. Во-вторых, она едина в нескольких лицах: она и поэт, и прозаик, она — создатель уморительных визуальных серий про «Зайца Пц и его воображаемых друзей» и трагической поэмы в 251 карточке о заложниках 7 октября, ни одно из имен которых не должно быть забыто; она — основатель антивоенного онлайн издания «ROAR» («Вестник антивоенной и оппозиционной культуры»), автор новостного подкаста для подростков и ювелир своей «Странной лавочки Мазезе». Всего и не перечислить, но каждый новый проект Линор Горалик достоин отдельного разговора.
«Когда моют посуду, все начинают с легкого, — мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, все всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного». Это одно из многочисленных наставлений сыну в тетради Катерины Суворовой. Новая, совсем небольшая повесть Линор Горалик этому наставлению не следует: тяжелое, страшное и неподъемное тут оставлено на конец. Это один из текстов, которые рассчитаны на оглушительный эффект — но постепенно к нему подготавливают (скажем так, за нестрашной вилкой следует чуть более угрожающая тарелка). Что происходит в книге, сразу не ясно — да и финал оставляет нас с несколькими возможными толкованиями, как и положено в повествовании с «ненадежным рассказчиком». Катерина Суворова, прихожанка подпольной Бумажной церкви города Тухачевска, обсессивно-компульсивно заботливая мать, жительница крошечной комнаты в коммуналке, относится именно к этой категории литературных героев, и читателю нужно восстанавливать ситуацию, постепенно подбираясь к правде. Мастер такого приема — Кадзуо Исигуро. Линор Горалик тоже овладела им в совершенстве.
Тухачевск — место действия нескольких произведений Горалик, не только текстовых, но и визуальных. Собственно, и «Тетрадь Катерины Суворовой» — вещь отчасти визуальная: рисунки и рукописный текст на клетчатых листках дополняют текст печатный. Городу Тухачевску, находящемуся «на месте Санкт-Петербурга в отсутствие Санкт-Петербурга», была посвящена московская выставка Горалик, и в одном из интервью она рассказывала о его обитателях, в том числе о диссидентской Бумажной церкви. Эта церковь казалась ей «квинтэссенцией поздней советской интеллигенции, той самой, которая „какая-то очень советская“ и „какая-то очень антисоветская“ одновременно, которая находилась в постоянном и требовательном духовном поиске, несмотря на отсутствие воздуха вокруг». Безвоздушность — частая характеристика советского застоя, особенно первой половины 1980-х, когда как раз и разворачивается действие «Тетради Катерины Суворовой». Но, хотя позднесоветские репрессии против религии составляют важный фон повести, это здесь не главное. Важнее сама религия — личная система верований и практик, которые позволяют героине в самых мучительных и невыносимых ситуациях видеть драгоценный Божий урок. Советский закрытый город с почти миллионным населением — среда, не очень-то похожая на Царство Божие, но зато в его гетеротопии есть уголок настоящего ада.
Один из персонажей «Тетради» — Яков Петровский, член семьи, фигурирующей во многих текстах Горалик. Его брат, Сергей Петровский, — рассказчик книги «Устное народное творчество обитателей сектора М1» — делового, этнографического описания ада, где загробная жизнь представляет собой бесконечную маету. Теперь же Горалик переносит ад на землю, показывает, каким он мог быть — и был — в советское время: в Катеринин дневник вползают воспоминания о карательной психиатрии. Подозрительность, страхи, девиантность героини постоянно выскакивают в ее общении с ребенком, в постоянных повторах этого общения («никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда», «Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя») — которое, конечно, в первую очередь общение с самим собой, как у Венедикта Ерофеева с его младенцем и ангелами. Все эти странности (например, мать зачем-то рассказывает ребенку, что она только что вместе с ним делала и переживала) находят в конце повести трагическое объяснение, которое на самом деле ничего не объясняет. На месте ребенка, которому Катерина Суворова придумывает бесконечные звериные прозвища, остается сияющая пустота — то самое «свято место», впервые описанное в 2000-е в одном из самых известных стихотворений Горалик:
Каждый месяц я вижу, как свято место пустует в соседних яслях,
Потому что мой незачатый сын истекает кровью в двадцатых числах,
Упирается больно, бьется, хочет родиться,
Кровью плачет, шепчет: мама, я бы мог тебе пригодиться,
Что за черт, почему ты не хочешь со мной водиться?
<…>
Я говорю ему: ладно, твоя взяла, я подумаю, как нам быть дальше;
Я не люблю тебя, но я постараюсь стать лучше,
Чувствовать тоньше, бояться тебя меньше,
Только не уходи далеко, не оставляй меня, слышишь?
В «Тетради Катерины Суворовой» на место «не люблю» поставлено многократное «люблю». Этот повтор на стыке веры и психологической аффирмации позволяет увидеть, что и другие любят — даже страшный психиатр-мучитель способен на любовь; когда-то об этом в интеллигентском, советско-несоветском тоне писал Борис Слуцкий: «Дети — это лишний шанс. Второй — / данный человеку богом. // Скажем, возвращается домой / негодяй, подлец. / В дому убогом / или в мраморном дворце — / мальчик повисает на отце». Это, казалось, бы тривиальная мысль — но из тех, которые сложно впустить себя, например, в состоянии праведного гнева. Другая некомфортная мысль — о постоянно угнетаемой субъектности пациентов психиатрических заведений: у Горалик эта мысль накладывается на мрачную историю советской карательной психиатрии, в том числе применявшейся против верующих, но если кто-то думает, что это закончилось вместе с Советским Союзом, то ему стоит почитать, например, репортаж Елены Костюченко из ПНИ — страшного места, где тоже произносится слово «люблю». Или другую маленькую повесть Горалик — «Валерий».
В «Тетради Катерины Суворовой» в конце концов оказывается, что «люблю» и есть главное содержание повести. Убогий быт коммуналки и продмага, подлость и мучения, даже сама возможность разных ракурсов, разных взглядов на эту историю — все им засвечивается, как фотопленка, вытащенная из фотоаппарата без предосторожности. До предосторожностей ли тут, когда речь идет о самых страшных вещах и самых прекрасных чувствах, и все это одновременно.
