В 1954 году Илья Эренбург, на тот момент, пожалуй, самый влиятельный советский писатель еврейского происхождения, опубликовал повесть «Оттепель». Повесть эту давно забыли, однако ее название дало имя целой эпохе. Позже эта «оттепель» сменится «застоем», однако, даже когда власти стали завинчивать гайки, советская творческая интеллигенция все равно наслаждалась просто немыслимой по сравнению с эпохой «культа» свободой.
И интеллигенция этой относительной свободой воспользовалась в полной мере: эпоха, описанная в новой книге московского историка и краеведа Васькина, стала лебединой песней русской литературы. Свои лучшие книги создали такие ветераны, как К. Паустовкий, В. Катаев, уже упомянутый И. Эренбург… Появилось несколько новых блестящих авторов (Ю. Казаков, В. Шульгин, братья Стругацкие…). Молодые поэты собирали стадионы… Несмотря на все препоны, в литературу вернулось несколько великих имен репрессированных или просто попавших в немилость писателей: И. Бабель, О. Мандельштам, М. Булгаков, чей главный роман, «Мастер и Маргарита», увидел свет в 1967 году, во многом стараниями таких советских корифеев, как К. Симонов и В. Каверин.
При этом советская литература, даже официальная и подцензурная, вновь перестала быть единой: «либералы» противостояли сталинистам, ортодоксальные коммунисты — вольнодумцам, «западники» (одним из лидеров которых был все тот же И. Эренбург) — «почвенникам». Причем идейная борьба время от времени скатывалась к национальному вопросу: среди почвенников и сталинистов было немало юдофобов, тогда как в «прогрессивном» лагере оказалось немало литераторов еврейского происхождения (которое внешне, порой, ничего не выдавало — как, например, у Юрия Трифонова, сына детской писательницы Евгении Абрамовны Лурье). Порой страсти накалялись до того, что партийное начальство, не отличавшееся в ту эпоху излишней юдофилией, вынуждено было вмешиваться и принимать меры — как, например, против писателя-сталиниста Шевцова, чей роман «Тля» был признан антисемитским и изъят из обращения.
Идейное размежевание нередко становилось географическим: в 1960-80-е годы (как и сразу после революции) из СССР уехало немало известных литераторов, некоторые — в Израиль, большинство же — в Западную Европу и США.
Сергей Чупринин передает гнетущую атмосферу того давнего дня: «Помню, как глубокой, глухой осенью 1980 года Раису Давыдовну Орлову и Льва Зиновьевича Копелева провожали за рубеж — для чтения лекций в западногерманских университетах, по самому что ни на есть официальному приглашению, с самыми что ни на есть официальными гарантиями. И провожающие, и отъезжающие, помню, внешне бодрились — что разлука, мол, ненадолго. И провожающие, и отъезжающие знали, втайне были уверены — что навсегда».
Если бы все изгнанники-литераторы собрались за границей вместе, в одной стране, в одном городе, то из них можно было бы создать большой писательский кооператив.
(Последнее предложение, увы, более чем актуально и сегодня.)
Впрочем, как справедливо замечает А. Васькин, история советской литературы это не только про творчество или идейные баталии. Союз советских писателей был богатейшей организацией, располагавшей немалыми ресурсами. И за доступ к этим ресурсам между «совписами» шла нешуточная борьба. И речь здесь не только о гонорарах — тоже по советским меркам немаленьких и позволявших успешным писателям вести довольно безбедное существование. («Василь Быков в своих мемуарах свидетельствует: за книгу прозы страниц на 500 мог купить "Жигули"»). Как и всех советских людей, писателей «испортил квартирный вопрос» — а по линии писательских союзов можно было значительно улучшить свои жилищные условия, например, получить квартиру в столице и/или в престижном доме:
После войны строительство писательских домов в СССР продолжилось. Например, в Ленинграде в литфондовском доме на Петроградской стороне, на улице Братьев Васильевых (ныне Малая Посадская), соседствовали Даниил Гранин и Михаил Дудин, Леонид Пантелеев и Вадим Шефнер, Сергей Орлов и Евгений Шварц. Евгений Львович переехал в этот дом в 1955 году, вскоре после его постройки (на канале Грибоедова он проживал в малюсенькой квартирке площадью двадцать три квадратных метра). Дом необычный, с круглым фасадом и огромными колоннами, подпирающими третий этаж, в общем, в стиле "сталинский вампир".
(Борьба за жилплощадь в таких домах нередко приводила к таким баталиям, по сравнению с которыми любые творческие и идейные разногласия казались детскими игрушками. Одну из таких битв — за квартиру уехавшего в Израиль писателя Кленова — блистательно описал Войнович в своей «Иванькиаде»; А. Васькин, разумеется, мимо такого свидетельства тоже не прошел.)
А еще у писателей были свои распределители, где можно было приобрести продукты, редко появлявшиеся на прилавках обычных магазинов.
Вдова писателя Ольга Романовна хорошо помнит те времена: «Существовали в Москве и "секретные места", где выдавали продуктовые спецпайки. Очень важные дамы из ЦДЛ отоваривались в высотке на Красной Пресне. А нас прикрепили к распределителю магазина "Диета". Писатели могли подойти в отдельный уголочек и получить смехотворные по сегодняшним временам продукты. Но — без очереди и то, чего нет на прилавках. Консервы. Мясо.»
Также были «дома творчества» в живописных курортных местах, где можно было хорошо отдохнуть в приятной компании и хороших бытовых условиях. И свои дачные поселки вроде легендарного Переделкино, где по соседству жили К. Чуковский, А. Фадеев, Б. Пастернак, В. Катаев, К. Федин, Л. Леонов, Л. Кассиль и многие другие.
И спецателье для пошива одежды (включая пресловутые меховые шапки — вроде описанной тем же Войновичем). Словом, было за что побороться и ради чего творить.
Обо всем этом А. Васькин рассказывает в своей привычной манере: без очернения и апологетики, с присущими ему иронией и юмором, а главное — со ссылкой на множество источников, как достаточно известных, так и основательно забытых. Так что интересующиеся советской историей или литературой, читая книгу, время от времени явно будут делать пометки, что еще почитать или перечитать.
Впрочем, с книгами А. Васькина по другому, кажется, и не бывает.
